Национализмы и регионализм
Вадим Сидоров • June 26 at 5:42 PM
Позиционируя себя последовательным идеологом регионализма в русскоязычном пространстве, Вадим Штепа регулярно подвергает критике многие современные деколониальные движения за их уклон в «этнику», настаивая на том, что именно регионализм, а не национализм призван стать решением имперского вопроса в Северной Евразии.
Периодически он упоминал при этом и мое имя, что предполагает необходимость прояснения моей позиции по данному вопросу. Хочу отметить, что сформулировав ее, я по этическим соображениям предложил своему тезке и оппоненту разместить первоначальный вариант этой публикации на «Регион.Эксперте», и решил опубликовать ее на своем личном архивном сайте только после того, как Вадим счел ее неформатной для «Регион.Эксперта».
Что такое регионализм
Эту статью я писал параллельно с работой над докторской диссертацией в Карловом университете, в ходе которой мне приходится (с большинством удовольствием, надо признать) анализировать работы своего всемирного коллеги по университету Мирослава Гроха. Поэтому в данной статье будут содержаться множественные отсылки к его тезисам о нациях и национальных движениях.
Когда мы говорим о регионализме как альтернативе национализму, важно определиться, что это такое. Порой в кругах людей, рассуждающих о таком регионализме, как на его прототипы указывают на каталонские, шотландские и аналогичные им примеры. Подобная отсылка допустима в общем виде, но только не для тех, кто идейно противопоставляет регионализм национальным движениям. Ведь все они и другие аналогичные европейские движения вроде баскского, фламандского, бретонского и т.п. являются классическими примерами национальных движений, которые рассматривает в своих работах их знаменитый исследователь, пражак Грох.
Однако Грох как раз различает регионалистские и национальные движения и умонастроения, считая что первые в ряде случае могут быть отправным пунктом для движения ко вторым.
В европейском, особенно центрально-европейском контексте он рассматривает такой регионализм в контексте понятия landespatriotismus (земельный патриотизм) как явления домодерной имперской культуры. К примеру богемский земельный патриотизм мог становиться почвой для последующего развития чешского национального патриотизма, но отнюдь не обязательно – он мог быть также присущ и богемским немцам, имевшим региональную идентичность, но считавшим ее частью немецкого этнокультурного пространства. Другой, показательный пример такого патриотизма – Йозеф Пилсудский. Как уроженцу Виленщины и т.н. старолитвину ему был присущ земельный патриотизм Великой Литвы, но при этом он смотрел на нее через призму польского, а не литовского или беларуского национальных проектов. Сегодня можно найти и более актуальные примеры – многим адептам «русского мира» из Украины, выступающим за ее ликвидацию как национально-государственной сущности, отнюдь не чужд «малороссийский» земельный патриотизм, более того, в некоторых случаях даже с сантиментом к соответствующему этнографическому компоненту. Однако очевидно, что это не украинский национальный патриотизм (который тоже мог изначально развиваться из земельного), а совсем наоборот.
Таким образом, национальные движения, по Гроху, отличаются от регионалистских тем, что помимо территориальной у них есть языковая и культурная идентичности и программы, отделяющие их от культурно-языкового пространства доминирующей «государственной нации». В этом контексте очевидно, что каталонское, баскское, фламандское, шотландское и иные движения, опирающиеся на определенный этнокультурный фундамент, являются именно национальными, а не просто регионалистскими. И то, что лидером той же Шотландской Национальной Партии какое-то время был этнический пакистанец Хамза Юсуф, этого не отменяет, так как предполагается, что он по определению является проводником шотландской, а не пакистанской национальной программы.
К слову, во избежание спекуляций про «черепомерки» сразу стоит отметить, что как нации европейского типа, так и нации американского типа, о которых пойдет речь далее, уже давно (а многие и изначально) подразумевают равенство в правах всех граждан созданного ими государства, вне зависимости от их личной этнической принадлежности. Этническое же происхождение самих этих наций (которое постулирует такой их исследователь как Энтони Смит) проявляется в доминировании в государстве их «этносимволического комплекса»: языка, культуры, символов, образов, исторических представлений и т.д.
Американский национализм
Грох при этом оговаривается, что классическая европейская нация это феномен исключительно Европы, обусловленный особенностями ее социально-исторического развития, от которого он отличает современные нации иного, неевропейского типа. Это имеет прямое отношение к нашему разговору, так как частым аргументом моего тезки и оппонента является апелляция к примеру США, отделившихся от Англии, несмотря на общий для англичан и американцев английский язык (то же можно сказать про испано- и португало- язычные нации Латинской Америки, которые Грох выделяет в качестве отдельной категории модерных наций).
Однако является ли американский «кейс» примером регионализма как альтернативы национализму? Нет, движения англо- и романо- язычных колонистов за независимость от своей материнской метрополии рассматриваются как проявления именно национализма (см. например Larson, Edward J., George Washington, Nationalist. University of Virginia Press, 2016), уже не говоря о современной, состоявшейся американской идентичности и ее различных аспектах. Просто национализм этот не европейский, «почвенный», а колонистско-переселенческий по своей этнодемографической сути и гражданско-республиканский по идеологической форме – в пику «материнским» монархическим империям, которым он бросал вызов.
Тем не менее, это вполне себе национализм не только политически, в том, что касается утверждения особой политической общности с набором символов и образов, но и этнически, так как эти общности возникали на вполне конкрентной культурно-языковой (да и демографической) основе. Так, англоязычная в своей основе американская нация формировалась в противостоянии как т.н. индейцам (native Americans, First nations), так и другим американским переселенцам – испаноязычным, в частности, в американо-мексиканских войнах.
При этом, важно понять, что если бы англоговорящие поселенцы в Америке так и остались просто региональным сообществом, США как отдельное государство вряд ли бы возникли – это произошло именно потому, что американцы осознали себя нацией.
Принять реальность нации
Еще одним аргументом моего оппонента и тезки против использования риторики нации и национализма является то, что хотя на Западе нация рассматривается в первую очередь как политическое явление, на постсоветском пространстве она ассоциируется с т.н. «национальностью» или «пятым пунктом», которые определялись исключительно по этническому происхождению человека, и поэтому апеллировать в нем к нации контрпродуктивно.
Думаю, что мой оппонент пропустил серьезные изменения, которые произошли в этом отношении в том числе в России. В многочисленных обсуждениях этой темы я постоянно наблюдаю, как вполне себе рядовые сторонники российского/русского «официального» или «государственного национализма» озвучивают один и тот же аргумент: «народов (этносов) у нас в стране много, а нация одна – российская/русская».
В связи с этим, надо назвать вещи своими именами – в лице сегодняшней политики «русского мира» мы имеем дело не просто с «имперством», а именно с национализмом, но в той конкретной разновидности, которую тоже разбирает Грох – «государственного национализма» или национализма «государственной нации», которая стремится подавить конкурирующие ей национальные проекты, будь то на «европейской» (автохтонистской) или «американской» (переселенческой, как например потенциально у сибиряков или жителей Дальнего Востока) основе.
От традиционной империи ее отличает то, что последняя была организована на более гибких принципах - включения аристократии подчиненных народов в имперскую при широкой этнокультурной автономии местного населения. Последнее было следствием отсутствия в то время таких «социальных фабрик» модерна как всеобщее унифицированное образование, призывная армия, средства массовой информации и т.д. Когда же эти «фабрики» заработали, на повестку дня встал вопрос и об их национальном содержании, так как национальные движения стремились к тому, чтобы у их народов они были свои, а империи, реагируя на этот вызов, хотели охватить их своим «официальным национализмом». Но если австрийская (австро-венгерская) и османская империи необратимо распались на национальные государства, то российская, мимикрировав под многонациональное государство, сегодня фактически пытается вернуться к программе «официального национализма» конца XIX века. Поэтому, как неудивительно то, что на примере той же Украины главного врага она видит в национализме «национального движения» (уже сумевшего обрести свое национальное государство), так очевидно и то, что эффективно противостоять такой нации может только нация же (примеры наднациональных движений вроде исламских мы сейчас не рассматриваем – это тема для отдельного сложного разговора), а не аморфное региональное сообщество, которое не доросло до национальных качеств (будь то «европейских» или «американских»).
Кто такие русские?
И здесь мы снова возвращаемся к пресловутому «русскому вопросу». Сталкиваясь с риторикой национальных движений о «русской оккупации», «русской гегемонии» и т.д., мой тезка и оппонент нередко начинает возражать этому в том духе, что де, с одной стороны, какая-нибудь простая русская бабушка из провинции никак не выигрывает от этого «русского мира» в отличие от таких его этнически нерусских представителей как Ротенберг, Симоньян, Кадыров, Хуснуллин и т.д.
Я думаю, что это тот момент, где мы тоже должны принять нерелевантность советского опыта и восприятия в наши дни. То сидевшее или продолжающее сидеть в головах у многих из нас представление о русских как представителях одной из «национальностей» было мало того, что исторической аберрацией советского периода, так еще и аберрацией вынужденной. В поздней Российской империи такое представление о русских только как об «истинно-русских людях» было присуще только так называемым «черносотенцам» (в широком смысле), хотя и у них оно отличалось от советского. Мейнстрим же русского государства и политического общества вполне отчетливо двигался в сторону превращения в русских всех подданных империи, в том или ином формате соотношения государственно-культурной и этно-конфессиональных идентичностей.
Российские большевики тоже изначально были частью этого мейнстрима – этим объяснялся их конфликт с национальными движениями внутри социалистического движения, это очевидно и по программной статье «Марксизм и национальный вопрос», написанной в 1913 году Сталиным под руководством Ленина, и приветствовавшей непринудительную ассимиляцию малых народов большими. То, что они при этом противостояли «черносотенцам», требовавшим привиллегий для «истинно-русских людей», как раз следовало из патриотизма «государственной нации», расширению и консолидации которой мешал «черносотенный» трайбализм.
Об этом прямо писал Петр Струве, начинавший свой путь в одной партии с Лениным, а впоследствии ставший либерально-имперским русским националистом. Правда, большевикам, которые всегда были не прочь привлечь к себе симпатии угнетенных народов империи, но при этом долго не были сторонниками их национального самоопределения, в условиях русской гражданской войны пришлось изменить свою позицию, чтобы переманить на свою сторону колеблющуюся часть национальных движений. В итоге сперва советская Россия, а потом и Советский Союз приняли отчасти вынужденную, отчасти имитационную форму многонационального государства, в котором русских пришлось ограничить до «национальности».
Однако можно с уверенностью утверждать, что такая вынужденная редукция русских до «национальности», с одной стороны, не привела к созданию из русских нации по модели «европейского» национального движения, с другой стороны, не соответствовала чаяниям исторического русского «государственного национализма», и в конце концов была им отвергнута. Результаты этого мы и наблюдаем сегодня, когда русскости возвращается то понимание, которое она начинала обретать в поздней Российской империи, и от которого была отброшена вынужденно-имитационной многонациональностью советского периода.
А раз так, то надо понять, что, как бы это смешно кому-то ни казалось, Соловьев-Виницковский, Симоньян, Канделаки и т.д., и т.п. являются куда более русскими в единственно политически релевантном для национального измерения смысле, чем бабушка из «русской деревни», которая возможно еще говорит со следами говора своих предков, строго говоря не являвшегося «русским языком».
Ведь русский литературный язык и основанная на нем русская культура это культура не бабушек этих бабушек, зачастую говоривших на народных языках, которые многие современные русские могли бы не понять (советую поискать в Ютубе «южный говор», «северный говор», «поморский говор», «казачья гутарка», «рязанский говор» и т.д.), не культура древней Руси и ее различных княжеств, и даже не Московского царства, а продукт элитарной культурно-городской прослойки Российской империи, распространенный в СССР на «новую историческую общность людей – советский народ» (по сути эвфемизм для «большой русской нации»). В таком контексте единственно адекватным и актуальным оказывается определение Ульянова, но не Владимира, а Николая и не Ленина, а борца с украинским этническим национализмом и апологета русского государственного национализма, который в своей статье «Русское и великорусское. Истоки заблуждений» определил русских исключительно как сотворцов русской государственности и носителей порожденной ей культуры, «не связанных с какой бы то ни было этнографией».
Три пути
Под таким углом проблемы русских культуры, языка и их носителей обретают уже не абстрактное, а вполне конкретное значение. Проект исторического русского «государственного национализма», который сегодня реализует российская власть, предполагает именно распространение русских языка и культуры на всем пространстве русской политической гегемонии и подавление в нем любых попыток создания иных наций, будь то «европейского» или «американского» типа.
Как в таком случае себя с ними соотносить? Очевидно, что этот вопрос по-разному встает перед тремя категориями противников данного проекта.
Сложнее всего на него будет ответить тем представителям русской культуры, у которых нет привязок, позволяющих сформировать локально/этнические альтернативы ей, либо нет желания пользоваться такими привязками. Если вообще считать, что эта миссия выполнима, то единственной возможностью для них является серьезная работа по переосмыслению оснований русской культуры, из которой родится ее новая версия - та, что способна нормально сосуществовать с окружающими русских народами, а не угрожать им. Очевидно, что это тернистый путь, аналогичный тому, по которому после 1945 года прошли немцы. Однако именно поэтому надо понимать, что так как «русский рейх» еще не разгромлен и не подвергся «денацификации», в существующих гео- и национально- политических процессах такие «хорошие русские» будут восприниматься примерно так же, как «хорошие немцы» воспринимались до 1945 года.
Проще всего в этом смысле будет народам, обладающих собственным фундаментом, на котором можно создать отдельную нацию «европейского» типа. Энтони Смит делит «этнии» на две разновидности: «этнические группы» и «этнические категории». Отличие между ними заключается в том, что при наличии критериев, позволяющих говорить об их существовании объективно, первые обладают собственным выраженным самосознанием, а у вторых такое самосознание отсутствует, что превращает их либо в этнически аморфное население, либо и вовсе в «субэтнос» (этнографическую группу) поглотившего их народа. При этом как не каждая «этническая группа» в итоге создает на ее основе нацию, так и «этническая категория», поднявшись на более высокий уровень, гипотетически может в этом преуспеть.
На таком пути, конечно, будут возникать серьезные вопросы, особенно у тех этнических групп, частью которых многочисленное живущее на их этнической территории русское население исторически не воспринимается, причем обоюдно. И тут стоит еще раз подчеркнуть, что современное национальное государство это про доминирование в первую очередь национального («этносимволического комплекса»), а не «национальности» в советском смысле. Поэтому как проект русского «государственного национализма» стремится на своей территории всех сделать русскими вне зависимости от их природной этничности, так и нерусские национальные государства, стремящиеся к соблюдению европейских стандартов, могут требовать, чтобы их граждане по умолчанию принимали «этносимволический комплекс» этний, на которых основаны их нации, чему не противоречит сохранение национальными меньшинствами своей культуры в своей среде.
Другим вариантом решения этой проблемы может стать создание многонациональных государств по бельгийскому или швейцарскому образцу, в которых местные русские (русскоязычные) смогут стать одной из локальных автономных общин. Тут уже каждому национальному движению нужно ориентироваться на свои реалии.
Отдельно вышеуказанный вопрос встанет перед нациями «американского» типа, которые могут создаваться носителями русских языка и культуры, захотевшими оторваться от материнской «государственной нации». Без создания своей оригинальной культуры и культурной идентичности, которые есть у тех же американцев, нации не создашь – максимум региональное сообщество, которое к политической независимости от «государственной нации» не стремится. Но создать отдельную культуру от метрополии того же этнического происхождения и языка – задача куда более сложная, чем создать ее на этнически отличающейся основе, даже если она уже размылась. Поэтому создателям новых русскоязычных наций можно только пожелать удачи, особенно с учетом того, что в отличие от американцев их не будет отделять от культурной метрополии океан, а современные коммуникации будут способствовать сохранению единого культурного пространства.
Наконец, последний вопрос, имеющий непосредственное отношение к первому. Мой тезка и оппонент, с одной стороны, убежден, что проект «Россия» себя полностью исчерпал и что вместо него нужно создавать какую-то новую конфедерацию без соответствующего названия, а с другой стороны, часто ссылается на Пола Гобла. Однако Пол Гобл как раз считает, что даже в случае крушения империи и радикальной трансформации ее пространства, по ее итогам какая-то Россия все равно останется, пусть и ужавшись территориально. А это вопрос, от которого перспективы всех вышерассмотренных сценариев зависят непосредственно – точнее, от того, какой будет такая Россия, как по своим границам, так и по своей национально-государственной сущности. И что немаловажно, когда и как это все произойдет.
Все эти вопросы в итоге возвращают нас к магистральной теме нашего обсуждения. Ведь никому из нас точно не дано знать ни того, как все это будет, ни того, когда это произойдет. Однако логика национальных процессов позволяет утверждать одно – если мы будем иметь дело с форматом государств, которые принято считать цивилизованными, а не с реальностью киберпанка на 1/8 части суши, то субъектом, способным претендовать на подобное государство (пусть с ограниченным суверенитетом или совместно с другими такими субъектами), может быть только нация, будь то исторически-имперская, этно-автохтонистская или колониально-переселенческая. А это значит, что и стратегия тех, кто рассчитывает на один из этих сценариев, должна быть соответствующей.