Драма бывшего сына

Аўтар: Семен БУКЧИН I 12 лістапада 2013 г.

Старый читатель, я давно уже не испытывал такого... Это когда же было, чтобы, начав читать повесть, роман, не отложил в сторону, чтобы продолжить позже. А тут не выпустил из рук, пока не дочитал до конца. Полдня, считай, ушло. По поводу реального объема текста ничего сказать не могу, поскольку он был мне прислан приятелем по интернету. И читал я его, сбросив предварительно на электронную книжку. Хотя отрывок из романа Саши Филипенко “Бывший сын” опубликован в престижном российском журнале “Сноб”, издан в Москве и замечен критикой. Но нынче интересующую тебя книгу достать не просто. Слава Богу, выручает пока интернет.
Так что за роман? А вот представьте себе Минск самого конца 1990-х и даже точнее — 1999 год. Не забыли, что случилось в этом ужасном году? Но прежде, чем это случится на трагической Немиге, герой романа Саши Филипенко Франциск (друзья, естественно, зовут его Циск) в курилке художественного лицея, в котором он учится на виолончелиста и из которого его готовятся отчислить за неважную успеваемость и длинный язык, ведет разговоры с друзьями о только что состоявшемся диковинном выступлении перед одноклассниками “неправильного” ветерана войны, который неожиданно признался, что белорусская “партизанка” была совсем не той плакатно-героической, коммунистически-идейной, а другой: “У нас не было освободительной войны. Утром мы воевали против полицаев, а вечером — против красных”. Он вот так обратился к школьникам: “Я вам, ребята, так скажу: если, не дай Бог, когда-нибудь начнется война, вы сядьте и хорошенько подумайте, за кого вам воевать и воевать ли вообще”. А время-то уже, между прочим, было не перестроечное, а президентско-идеологическое. Не в моде были такие речи. Вот шестнадцатилетние школьники и ошалели.

И как это бывает, разговор перескочил на белорусский язык. А все потому, что Франциск вставлял белорусские выражения и кто-то из одноклассников призвал его говорить “нормально”. Циск не обижается на друзей. Он пытается объяснить им: “Да потому что он (белорусский язык. — С.Б.) мне тупо нравится! Потому что я хочу отличаться чем-то от других”. Вообще Франциска не так-то легко сбить, он парень и начитанный, и наслышанный: знает про сталинские репрессии, сгубившие белорусскую интеллигенцию, про униженное положение белорусского языка. Но это знание в нем еще неокрепшее, еще подверженное сомнениям, еще нуждающееся в аргументации.

Эти аргументы выставляет ему сама жизнь. В тот день, когда его исключили из лицея, Франциск идет на встречу со своей девушкой, уговорились встретиться на станции метро “Немига” и пойти на гала-концерт, назначенный возле Дворца спорта. Слава Богу, Настя опаздывает, а вот Франциск, спасаясь от дождя, попадает в минскую “Ходынку” — жуткую давку в подземном переходе. Десять лет он проводит в коме в минской клинике. Врачи считают его “трупом”, “овощем”. И только бабушка, вырастившая, воспитавшая его, старая минчанка,  в которой видна истинная порода — увы, уходящей, исчезающей благородной белорусской интеллигенции, —  верит, что внук выкарабкается. Она читает ему книги, ставит любимые музыкальные записи, она разговаривает с ним. Образ бабушки — несомненная удача автора романа. Наверное, только автобиографизм, которым, впрочем, пронизан весь роман, мог родить такой прекрасный в своей одновременно и  мужественности, и человечности, и доброте образ уже уходящей нашей интеллигенции, той, что помнит о своих корнях и стремится передать память о них внукам. Белорусское во Франциске, как и имя его, это от бабушки.

Но бабушка не вечна. Она умирает, и в день ее смерти происходит чудо, которое должно было произойти: Франциск открывает глаза, он выходит из комы. Возвращение Франциска в жизнь спустя десять лет — это продолжение драмы ищущего себя, желающего обрести свою национальную идентичность молодого человека. Воскресший Франциск путает языки, белорусский мешается у него с русским. Но что горше всего — жизнь за десять лет стала страшнее, не сбылись надежды на новую, свободную Беларусь. Взрывы в парке и в метро жутким эхом отдаются в смятенной душе Франциска.

И вот последняя надежда. Франциск вместе с тысячами таких же верящих и надеющихся участвует в марше в центре Минска вечером 19 декабря 2010 года. Как радостно бьется его сердце, как счастлив он быть среди людей с такими добрыми, хорошими, счастливыми лицами. Вот как нас много, мы сможем, мы добьемся...

Трагедия 19 декабря сломала Франциска. Он буквально задыхается, не может жить в этой жуткой атмосфере. На последних страницах романа мы застаем его играющим на виолончели на улице германского портового города.

“Бывший сын” — за этим не только утрата родителей (с этим Франциск свыкся еще в детстве), понятие “бывшего сына” разрастается до метаметафоры — здесь не внутренняя, а вполне космическая драма молодого человека, страстно желавшего быть белорусом, жить на своей родине и утратившего и себя и свои надежды. Не знаю, можно ли говорить о драме поколения, которое представляет герой романа Саши Филипенко, поскольку не владею статистикой об уехавших, эмигрировавших. А ведь еще не сбросишь со счетов ушедших во внутреннюю эмиграцию... Но из разговоров с молодыми только и слышишь — многие хотят уехать. Не видят здесь перспективы для нормальной жизни, в которой можно себя чувствовать белорусом и гражданином...

Меня не удивило, когда я узнал, что автору романа Саше Филипенко еще нет тридцати лет. Все дышит в этой прозе молодой рефлексией. Но вместе с тем как далеко это от исповедальных повестей времен Аксенова и Гладилина. И дело не только в иной эпохе, хотя и в ней тоже. Проза Саши Филипенко несет в себе те межжанровые черты, которые характерны для нашего разбитого вдребезги времени и самосознания. Здесь ранящие память картины милого и уже ставшего чужим Минска перемежаются со спорами персонажей, явно перешедшими со страниц газет и интернет-форумов, здесь страстные внутренние монологи героев абсолютно естественно прерывают вроде бы отстраненную нить авторского хроникального нарратива. Я не думаю, что эта естественная в данном случае многослойность повествования от опытности. Откуда ей взяться у двадцативосьмилетнего автора?

Эта проза просто вырвалась вот таким комком, куском, как крик, как отчаяние “бывшего сына”. Но то, что крик этот, отчаяние это поведаны так буднично (за исключением, может быть, чересчур литературных страниц, на которых описываются ужасы Немиги), составляет несомненное достоинство романа. Вот она, наша белорусская се ля ви...

Нельзя не сказать о том, что вполне самостоятельным героем является в романе Филипенко и сам Минск. Это и родная среда, но все больше превращающаяся в “чудище огромно, обло, стозевно и лайяй”. Кстати, жутковатый феномен Минска притягивает к себе писательское внимание в последние годы. Тут, конечно, прежде всего вспоминается “Паранойя” Виктора Мартиновича. Восторги и проклятия перемежаются с поисками живой души в этом сфагнуме — безнадежном белом болоте.

И два слова об авторе “Бывшего сына”. Поиск в интернете подсказал, что Саша Филипенко, этот молодой белорус и минчанин, ныне успешный московский тележурналист (работал на канале “Дождь”). Кажется, в 2009 г. он был финалистом конкурса молодых литераторов, проводившегося Белорусским ПЕН-центром. Не знаю, что было представлено на том конкурсе, но “Бывший сын” — это серьезная заявка. Впрочем, даже если автор и не превзойдет себя в будущем, книга эта, несомненно, останется выразительным знаком времени.