Журналист Александр Федута - о теракте в Минске и о том, что будет после него
11.04.2011 19:17
Вадим Дубнов
Из следственного изолятора белорусского КГБ под подписку о невыезде освобожден Александр Федута, один из руководителей предвыборного штаба кандидата в президенты Владимира Некляева. Он был задержан после беспорядков в Минске в ночь после президентских выборов 19 декабря и пробыл в СИЗО почти четыре месяца.

Александр Федута, журналист, литературовед и политолог, был 17 лет назад первым пресс-секретарем президента Лукашенко. Проработал в этой должности он, впрочем, недолго, и, подобно другим людям, быстро увидевшим особенности своего шефа,  примкнул к оппозиции. В выборах 2010-го года Федута был основным идеологом в команде Владимира Некляева. И из всех основных фигурантов дела о "попытке государственного переворота" просидел в СИЗО дольше всех. Причем 55 дней – в одиночке.

Впрочем, 30 марта вменяемую ему уголовную статью об организации массовых беспорядков, предусматривающую до 15 лет лишения свободы, ему заменили более мягкой – он теперь обвиняется в организации и подготовке действий, грубо нарушающих общественный порядок. Максимальное наказание – три года.

Однако эти расчеты были актуальны до теракта. Что будет теперь, не знает никто, как никто точно не знает, кто мог быть заинтересован в трагедии в метро. Впрочем, у Александра Федуты своя гипотеза есть: теракт пришел из России.

-  Прежде всего, белорусские вооруженные силы и спецслужбы достаточно сильны, чтобы контролировать движение взрывчатых веществ по территории страны. Единственная страна, с которой у нас открытая граница - это Россия, и,  я думаю, проще всего было привезти взрывчатку именно оттуда.  Кроме этого, в самой Белоруссии нет ни одной политической силы, которая была бы сегодня заинтересована в дальнейшей эскалации напряженности.

- Кому в России это может быть интересно?

- Когда я говорю о России, я вовсе не подразумеваю Кремль, что наверняка подразумевали бы многие мои коллеги по белорусской оппозиции. С моей точки зрения, российское руководство тоже не заинтересовано в дестабилизации ситуации в Белоруссии. Я думаю, что мишенью было белорусское руководство и через него - Россия. У меня есть одна версия по поводу того, какой политической силе или какой политической фигуре мог быть выгоден такой удар - это тот самый черт из табакерки, которого все всегда  вспоминают, когда что-то происходит на постсоветском пространстве. Скажем так:  это человек, о котором говорят, что  он не проигрывает ни одних выборов на постсоветском пространстве. Да, я  намекаю на отдельных российских политэмигрантов.

- Мне кажется, что в этой истории не так важно, кто это устроил - поскольку  мы этого, скорее всего, все равно не узнаем, а что думают о том, кто все это устроил. Эта трагедия  ослаблит позиции Лукашенко, или,  наоборот,  он сможет сыграть какую-то полезную для себя игру? 

- Возможны два варианта. Если Лукашенко начнет искать стрелочника внутри страны, и попытается возложить ответственность на  оппозицию - раздробленную, слабую, ни на что неспособную, в общем, на ту, которая есть, никто ему не поверит. Но есть, возможно, и выигрышный для власти момент: после теракта,  несмотря на общую растерянность и шок, было видно, что структуры работают - скорая помощь,   милиция, городские службы. Это несомненно пошло в актив власти.

- На мой взгляд, ваша дальнейшая судьба и станет ответом на вопрос, отыграется ли в этой ситуации власть на оппозиции. Вы провели за решеткой больше всех времени, вас удостоили одиночной камеры, - в отличие от всех других членах посаженного коллектива. Именно ваше пребывание в СИЗО было окутано той тайной, которая должна окутывать главного обвиняемого, хотя вы вроде бы всего лишь один из руководителей штаба.

- Еще в мае прошлого года был предпринят наезд на гражданскую кампанию "Говори правду", так называемый  "Погром ГОПников". Тогда были изъяты компьютеры, в которых содержались разработки будущей предвыборной кампании. Было понятно, что в них участвует Александр Федута. Так я стал мозговым центром преступного сообщества. Соответственно, в СИЗО относились ко мне с должным почтением – как к человеку, который придумал государственный переворот, и который должен сидеть до упора и дать показания. Я думаю, меня выпустили бы значительно раньше. Состояние здоровья у меня было не лучшим. Но все время мешали какие-то обстоятельства. То кто-то из бывших заключенных убежит за границу. То кто-то из бывших заключенных начнет давать показания, компрометирующие СИЗО - кстати говоря, не всегда соответствующие действительности. А я человек злой на язык, это все знают. И выпусти Федуту, он неизвестно что будет нести. И к тому же, - видимо, думали следователи, - все ли он сказал? Подержим его, может еще что-то скажет. Что же касается тайны, окутывавшей мое пребывание в СИЗО, то она проста. Я передал через адвоката жене, что очень не хотел бы, чтоб она лезла в политику, чтобы – за исключением общих акций солидарности - где-то мелькала, давала комментарии и так далее. У меня спокойная рассудительная жена, которая восприняла это пожелание адекватно.

- Ваши коллеги жаловались на нарушения своих прав, на то, что им не предоставляли адвоката. В вашем случае это тоже имело место?

- Да, конечно. Я так и не встретился с адвокатом до самого конца ознакомления с делом. Речь не о присутствии адвоката при допросах – здесь все было как раз корректно. Но вот поговорить с адвокатом без следователя мне удалось всего дважды. Причем первый раз – через 15 минут после моего ареста, когда ни я, ни адвокат еще ничего не понимали. Я юридически безграмотный человек, мне нужна была помощь, но ее мне не предоставили.

- Пытки, психологическое давление, предложение сделки с правосудием, то есть, как в случае с Алексеем Михалевичем, с КГБ?

- Никаких пыток не было. Понимаете, я филолог. Я привык отвечать за значение слов, которые употребляю. Относились очень жестко, очень требовательно, но в соответствии с инструкциями. Почему, если другие заключенные, многие из которых старше меня, это переносили, я не должен перенести? Профессия политика или политтехнолога в Белоруссии – рискованная политика, и потому связана с готовностью к определенным мерам воздействия. Я был готов.

Ко мне относились точно так же как к моим сокамерникам, сидевшим по экономическим статьям. И когда, скажем, Михалевич говорит, что его два часа держали "на растяжке"…

- Кстати, что это означает?

- Это когда в камере идет досмотр, и вы должны стоять лицом к стене, ноги шире плеч, руки выше головы, внешней стороной кисти к стене. В моей камере "на растяжке" держали максимум 10 минут. И ноги не надо было растягивать в шпагате, все было вполне пристойно. Во время одного из таких досмотров, я начал терять сознание на 4-й минуте. Я гипертоник, и это очень неудобная поза. Не знаю, как Михалевич два часа мог выстоять в такой позе. И когда я начал терять сознание, контролер, проводивший досмотр, спросил меня: "Что с вами?". Я даже не услышал его вопроса, и он усадил меня на стул, чтобы я не упал. В любом случае я не могу считать это пыткой.

Психологическое давление, конечно, было. Но это опять-таки каждый выбирает для себя. Ты либо поддаешься психологическому давлению, либо не поддаешься. Что же до предложения о сотрудничестве, что мне должны были предложить, чтобы я согласился?

- То, что предложили Михалевичу

- Нет, мне такого никто не предлагал. Прекрасно понимая, что я не в том возрасте и не в той весовой категории, чтобы такие бумажки подписывать.

- После 19 декабря прошло уже почти 4 месяца, но споры не утихают. Так и нет убедительного ответа на вопрос, почему Лукашенко, позволивший провести необычайно – по белорусским понятиям – либеральную кампанию, в последний момент вернулся к старым привычкам, порушив собственную игру. Для вас то, что случилось ночью после выборов, вытекало из какой-то логики, из вашего опыта общения с президентом?

- Да. Но я думаю, что это в значительной степени было связано с изменениями в отношениях с Россией. Я думаю, что разгон не был бы таким жестким, если бы Лукашенко не был уверен, что задействован российский фактор. Если бы не было истории с фильмами о крестном батьке, все было бы несколько мягче. Но это мое предположение. И мне не хотелось бы сейчас об этом говорить, потому что идет следствие, и я очень не хочу влиять на следствие, и давать какие-то аргументы стороне обвинения.

- Но если вернуться в тот вечер и посмотреть на то, что вы делали критически – вы согласны с еще одним лидером оппозиции Ярославом Романчуком, который говорил о том, что оппозиция в тот вечер неправильно действовала тактически.

- А что это значит – "неправильно действовала тактически"? Ведь что такое оппозиция? Оппозиция – это, условно говоря, и Романчук, и Некляев. Но я знаю точно, что Некляев собрал все подписи для участия в выборах, а в том, что их собрал господин Романчук, у меня есть большие сомнения.

- И, тем не менее, не было ощущения, что вас, пришедших к Дому правительства, заманивают в ловушку?

- Не было. По одной простой причине: я был тем человеком, который предложил идти на площадь Независимости еще за неделю до 19 декабря. Другое дело, что обсуждение этого плана с другими штабами было чревато утечкой информации, которая, видимо, в результате и случилась. Потому что когда манифестанты пришли на площадь, некоторые из них стали вести себя совершенно не так, как планировалось. Никто не предполагал, что кто-то будет ломиться в центральный вход Дома правительства. Мы планировали совершенно другие вещи. Я не хотел бы давать никаких оценок, но после суда я выскажу свою версию произошедшего.

- А кстати, почему вы стали работать именно с Некляевым. Почему не Лебедько, почему не Санников? Это политический выбор, человеческий выбор, литературный выбор?

- Это результат длительного анализа. Имя Некляева появилось на знаменах оппозиции до того, как сам Некляев об этом узнал. Когда мы предложили ему участвовать в выборах, он ведь отказался. Он сказал, что готов участвовать в гражданской кампании, но не хочет никуда баллотироваться. И только после 18 мая 2010 года, после "погрома ГОПников", он согласился. До этого он добросовестно вел переговоры с другими политиками. А почему именно он? Понимаете, опять же – нам предстоит суд. Владимир Прокофьевич – под домашним арестом. Не сейчас.

- Тогда спрошу по-другому. Вы – ветеран борьбы с Лукашенко, и можете сравнивать три крупные генерации белорусской оппозиции, объединенной или недообъединенной, как угодно. Условно говоря, по фамилиям оппозиционных фаворитов – оппозиция "имени Владимира Гончарика" 2001- года, "имени Александра Милинкевича" 2006-го, и нынешняя, даже непонятно чьего имени - какая из них производила наиболее конструктивное впечатление? 

- В 2001-м году по призыву Владимира Гончарика на площадь вышли 300-500 человек. На призыв Александра Милинкевича пять лет спустя вышли 15 тысяч человек, которые не знали, что им делать. Теперь было 30 тысяч – я думаю, эти данные справедливы, эти люди организованно прошли маршем от Октябрьской площади до площади Независимости. Но "генералы площади" не смогли воспользоваться тем человеческим потенциалом, который у них появился. И вместо того, чтобы довести запланированную мирную акцию до определенного конца, предпочли силовой вариант.

- Что вы имеете в виду под определенным концом? Или тоже еще не время?

- Вы знаете, практически за месяц до выборов все нас спрашивали вслух, в интернете: у вас есть план? Будто ждали, что мы можем так же вслух ответить.

- У вас был план?

- Был. За это я и расплачиваюсь. Я думаю, что это был не  худший план. Но рассказывать о нем сегодня еще рано. Скажу так: в декабре в Минске была попытка мирной акции, которая должна была заставить власть пойти на переговоры с оппозицией. Не свержение власти. Не революция. Сколько бы ни было претензий к Лукашенко, его персона – не главное. Главное – что будет со страной. Для этого нужно было заставить власть говорить с оппозицией. Я всегда выступал сторонников переговоров с властью.

- "Круглый Стол" польской "Солидарности" – 30 лет спустя и в Минске?

- В Польше он был после военного положения. У нас не должно было случиться военного положения. Выборы должны были дать площадку для переговоров, для обсуждения. К сожалению, случилось то, что случилось. Осколки стекла из окон Дома правительства ранили идею переговоров. Не убили, но очень сильно ранили.

- Сначала власть была безжалостна, вам всем грозило по 15 лет тюрьмы. Потом она начинает смягчаться, злостных путчистов выпускают под подписку о невыезде, которая, кстати, оказывается пустой бумажкой, смягчают статьи обвинения. Может быть, власть сама точно не знает, что с вами делать?

- Боюсь, что власть не знает, что делать вообще. И наша задача сформулировать программу не только для себя, но и для нее. Активисты 19 декабря должны в своих выступлениях нести не только обиду, боль, гнев, разочарование. Должны быть зачатки конструктива. Мы все плывем в одной подводной лодке. И сбегать некуда. И знает ли единственный штурман, как и куда плыть – большой вопрос. И удовлетворяет ли этот курс всех, кто плывет? Вряд ли, и потому этот курс надо обсудить публично.

- Ваш многолетний опыт не убил в вас веры в то, что штурман готов что-то с кем-то обсуждать?

- Конечно, я не верю в то, что он готов что-то обсуждать. Но если ты считаешь, что твоя позиция ничего не может изменить в стране, из страны нужно уезжать. Я не хочу уезжать из страны.

- Так это  и есть главный  вопрос: вы не верите в перерождение штурмана, но и не хотите оставлять ему страну. Третье дано?

- Значит, мне нужно кричать. Я этим и занимаюсь

Аляксандр Фядута: «Нашай мэтай былі перамовы з Сідорскім»
| 11:25, 21 красавiка 2011
На фоне таго шоку, які выклікаў у грамадстве тэракт ў сталічным метро, нават самая незвычайная інфармацыя ўспрымаецца як банальнасць. Тым не менш, заява Аляксандра Фядуты, аднаго з галоўных ідэолагаў кампаніі «Гавары праўду» — сапраўдная сенсацыя.

Паводле ягоных словаў, 19 снежня апазіцыя мела на мэце перамовы з кіраўніком ураду Сідорскім.
Марш грамады мітынгоўцаў па праспекце да плошчы Незалежнасці быў не правакацыяй, а часткай плану апазіцыі. Але вось тое, што адбылося на самой плошчы, пайшло зусім па іншым сцэнары… Аляксандр Фядута распавядае пра ўнутраныя спружыны апазіцыйнай палітыкі:

— Я вучуся хадзіць, гаварыць, адчуваць іншыя водары жыцця — не тое, што было ў камеры. Таму што ўсё гэта зусім іншае. І нават сёння, калі б я зноў апынуўся ў адзіночнай камеры, я прыняў бы прапанову, каб мне прывезлі тэлевізар, таму што калі я адмаўляўся, я казаў — ну навошта мне гэта ўсё. Пасля гэта ўжо было прынцыпова — гэта ўсё ж такі былі нейкія іншыя гукі, бо тая цішыня, якая стаіць у камеры, і тыя гукі, што ідуць звонку, з-за дзвярэй, — гэта зусім іншая гукавая гама, і ты спрабуеш яе чытаць: ага, вось кагосьці павялі на допыт, вось хтосьці там пайшоў да доктара, вось грукат — значыць, людзей павядуць з камеры на прагулку. Ты пачынаеш гэта чытаць і чакаеш, што нехта адчыніць кармушку гэтую, ваконца ў дзвярах, і скажа «Фамілія» — «Фядута» — «Рыхтуйцеся на допыт», таму што самае галоўнае — трэба паразмаўляць хоць з кім-небудзь. Следчы — гэта амаль твой адзіны суразмоўца. Адзін з афіцэраў КДБ, з якім мне давялося размаўляць, мне сказаў: «Толькі Вы на волі нас там не хваліце, а то звольняць усіх». Я сказаў — не буду. Але я не збіраюся нікога абражаць і крыўдзіць. Людзі выконвалі сваю працу. А тыя, хто браў мяне ў ноч з 19 на 20, самі былі пад уражаннем ад усяго, што адбывалася. І калі мяне ўкінулі ў адзін з кабінетаў следчага ўпраўлення КДБ, перад тым як перавесці ў Амерыканку, і пасадзілі побач з аператыўным супрацоўнікам, мы сядзелі і моўчкі глядзелі адзін на аднаго злымі круглымі вачыма. Тут ён не вытрымлівае і кажа: «Вы супраць народа». — «Я супраць народа?» — «Хто вы ўсе такія? Хто вам даў права? За ўладу змагаецеся?» Я як пачаў на яго крычаць, кажу: «Да вы што, якая ўлада. За народ і змагаемся». — «У нас краіна для народа». — «Для народа? Вы гэта Старавойтаву раскажыце». Ён сядзіць маўчыць. Я кажу: «Вы што, думаеце, што ўсе гэтыя людзі — яны зваліліся з дрэва? Гэтыя людзі — гэта эліта. Песні дзеда Іркі Халіп дагэтуль спявае ўся краіна. А стваральнікам беларускага тэатра быў дзед Саннікава. А вы хто такія?» Ён маўчыць. Чырванее. Ён гэтага не ведаў. Я кажу: вы што пра Някляева ведаеце?» — «Ваш Някляеў…» — «Што вы пра яго ведаеце? Што вы яго чыталі?» Ён маўчыць. Я кажу — вы б хоць з тых кніг, што канфіскавалі, узялі б, пагарталі б. Маўчыць.

— Падзеі 19 снежня пайшлі не па тым сцэнары, які планавала «Гавары праўду»?

Да моманту прыходу на плошчу Незалежнасці яны ішлі па тым сцэнары. Нягледзячы на тое, што Някляева не было. Тое, што адбылося пасля, на мой погляд, — вынік таго, што дамовіцца насамрэч не здолелі. Здолелі дамовіцца пра маршрут, не здолелі дамовіцца па тактыцы. Вельмі шкада. Гэта значыць, што трэба размаўляць. Я думаю, што лёс дзекабрыстаў, у тым ліку і мой, — вельмі важкі гістарычны ўрок для тых, хто пойдзе на наступныя, напрыклад, выбары. Гэта значыць, што дамоўленасцяў трэба трымацца жорстка і аргументы адно аднаго чуць. Нягледзячы на тое, падабаюцца вам людзі, якія выказваюць гэтыя аргументы, ці не. Таму што адна з прычынаў, чаму мяне не было на Плошчы пасля таго, як быў вырублены Някляеў, — тое, што мяне б проста ніхто не пачуў. Усе ведаюць, што з людзьмі, якія стваралі штаб Саннікава, я не размаўляю 10 гадоў, усе ведаюць пра мае напружаныя адносіны з Міколам Статкевічам і тое, што трансляваў Някляеў ад свайго імя, з маіх вуснаў яны проста бы не пачулі. Гэта не значыць, што я здымаю з сябе адказнасць за ўсё, што адбылося. Я не генерал Плошчы, я палкоўнік Плошчы, але генералы і палкоўнікі ўсё адно павінныя адказваць і за тое, што яны зрабілі, і за тое, чаго яны не зрабілі. Кожны за сваё.

— Калі б быў Някляеў, было б усё па-іншаму?

— Лічу, што так. Справа ў тым, што была распрацаваная пакрокавая тактыка. Вось тое, што вы ў мяне заўжды пыталіся, калі я прыходзіў «Ці ёсць план?». Быў план». На тры дні быў распісаны план. І тое, што выбілі Някляева… Разумееце, ніводны з кіраўнікоў «Гавары праўду» не меў таго аўтарытэту, які меў ён на той момант. За нас подпісы не ставілі, ставілі за яго.

— Гэта пусціла падзеі 19-га пасля збіцця Някляева фактычна на самацёк?

— Не. Проста ў нас не было публічнай асобы, якая магла б выйсці і стаць. Былі афіцыйна зарэгістраваныя кандыдаты ў прэзідэнты. Быў чалавек, які падпісаў з Някляевым дамову аб сумесным дзеянні. І фактычна прадстаўніком Някляева на Плошчы ў гэты момант стаў Саннікаў. Нягледзячы на тое, што штабы не здолелі скаардынаваць свае пазіцыі і сваю тактыку. І ў мяне ўзнік цэлы шэраг пытанняў: чаму, напрыклад, трэба было ламацца ў цэнтральны ўваход Дома ўрада, калі я, як былы кіраўнік упраўлення адміністрацыі прэзідэнта, і спадар Саннікаў, як былі намеснік міністра, дакладна ведаем, што трэба націснуць гузік з левага ўваходу ў Дом урада, і да вас абавязкова павінен выйсці дзяжурны ахоўнік. І гэта адбылося б, нягледзячы на тое, дзесяць чалавек падышло ці дзесяць тысяч. Але ўсё гэта — пытанні, адказы на якія можна атрымаць толькі пасля таго, як людзі будуць на волі. Перамовы былі канчатковай мэтай. Альбо перамовы з урадам, калі Сідорскі пагаджаецца ісці на пэўныя перамовы, альбо, калі б Сідорскі быў хоць якім-небудзь палітыкам, а не, прабачце, задніцай, ён бы нешта сказаў… Часу, які патрэбны, каб перайсці з Кастрычніцкай плошчы на плошчу Незалежнасці, дастаткова, каб прэсавы сакратар сказаў: «Сідорскі прыняў рашэнне. Вы ніхто, прозвішча вашае ніяк. Ён падтрымлівае Лукашэнку». У народа інтэрнэт быў у той момант. Шмат хто сядзеў у інтэрнэце на сваіх айфонах, усё гэта стала б вядома. І тады зразумела было б, што застаецца адзіны суб’ект перамоваў — Лукашэнка. І тады ўжо трэба было б будаваць падзеі на Плошчы інакш. Сідорскі не кажа нічога. Значыць, трэба стаяць і чакаць адказу Сідорскага. Але Сідорскі ўсё роўна нічога не сказаў. Замест гэтага нехта чамусьці пачаў біць шкло. Я да гэтага часу не ведаю, што гэта было. Як вы разумееце, мы не планавалі біць шкло. Калі прапаноўвалася вось гэтую петыцыю на імя Сідорскага, на імя кіраўніка ўрада, а не асабіста Сяргея Сідорскага, усё ж такі прынесці ў Дом урада, планавалася, што мы будзем дамагацца перамоваў. І я спадзяюся на тое, што ў рэшце, з намі ці без нас, перамовы паміж гэтай уладай і грамадзянскай супольнасцю краіны ўсё ж такі будуць. Гэта вельмі слабое суцяшэнне і вельмі слабая надзея, але гэта апошняе, што застаецца. Інакш наступныя выбары будзем вырашаць ужо не мы. Мы — гэта я кажу пра беларусаў. Тады быў шанец, што мы возьмем удзел у іх і паспрабуем нешта вырашыць, нават калі б застаўся Лукашэнка. А цяпер, калі перамовы не пройдуць і не будзе выпрацаваная нейкая кансалідаваная пазіцыя наконт будучыні Беларусі, будучыні беларускай дзяржавы (не дзяржаўнасці. Зразумела, што суверэнітэт Беларусі — гэта ўжо ёсць, гэта ўжо застанецца). Таго, якой быць дзяржаве. Той, пра якую кажа Аляксандр Лукашэнка ў інтэрв’ю Праханаву, альбо усё ж такі іншай. Вось пра гэта трэба размаўляць. У тым ліку з удзелам Лукашэнкі. Без яго цяпер лёс Беларусі не вырашыцца.

— На Вашую думку, хто выйграў пасля падзеяў 19-га?

— Усе прайгралі. Абсалютна ўсе. У тым ліку ўлада. Яна, мажліва, прайграла больш за ўсіх.

— Мілінкевіч кажа, што выйграла Расія.

— Ад чаго выйграла Расія? Ад таго, што яшчэ раз павесіла на сябе адказнасць за Лукашэнку? Ужо зразумела, што яна не здолее з’есці Беларусь. Гэта ўсе ведаюць. І жорсткая пазіцыя Захаду была б значна больш лагоднай, калі б вось такая пагроза паглынання, інкарпарацыі сапраўды існавала. Але Расія не здолела з’есці Паўднёвую Асецію, нягледзячы на тое, што Асеція прасілася. Не, нельга. А Беларусь куды? Больш інтэгравацца, чым інтэграваная сёння Беларусь з Расіяй, немажліва. Далей можа ісці толькі альбо кансервацыя тых адносінаў, якія ёсць, альбо дэзінтэграцыя. Ну каб пайшла дэзінтэграцыя, прабачце, спачатку трэба правесці ў Беларусі эканамічныя рэформы. Трэба, каб быў уласны беларускі капітал, каб пайшлі не толькі расійскія інвестыцыі. Сёння гэтага няма. Таму і дэзінтэграцыя немажлівая. Тое, што адбываецца сёння, — гэта, як кажуць, застой. Будзем гніць усе разам, усёй краінай. Пакуль нешта не зварухнецца.