Физическое уничтожение социалистов эсеров и меньшевиков в 1937-38 году было сознательной, спланированной акцией
Опубликовано 02.07.2012 22:00
Михаил Соколов: Сегодня со мной в московской студии Радио Свобода доктор исторических наук Альберт Ненароков, автор многих исследований и публикаций по истории российской социал-демократии и прежде всего партии меньшевиков, автор новой книги "Правый меньшевизм" и доктор исторических наук Константин Морозов, автор исследований по истории партии социалистов-революционеров, партии эсеров.
Мы ведем наш разговор в цикле передач, посвященных 70-летию Большого террора в СССР, говорим о судьбе оппозиционных большевизму политических партий и их лидеров, оставшихся в России, оказавшихся в эмиграции, о партии эсеров и партии меньшевиков, партиях социалистических.
Давайте начнем разговор, немножечко отдалившись от 1937 года, чтобы понять, с кем и с чем мы имеем дело.
Можно ли сказать, что партия меньшевиков после октября 1917 года была таким непримиримым борцом с большевизмом, как ее рисовал изданный Сталиным "Краткий курс истории ВКП(б)"?
Альберт Ненароков: Так, естественно, невозможно говорить. Потому что у руководства было левое крыло, достаточно близкое по общим оценкам ситуации мировой и ситуации, сложившейся в России, к Ленину. И эта жесткость по отношению к социал-демократам объяснялась тем, что в главном вопросе - в вопросе о возможности применения силы, террора, о чем сегодня и пойдет разговор, они расходились кардинально.
Потому что, говоря о мировой революции, говоря о возможности диктатуры меньшинства над большинством, Мартов таким образом трансформировал ленинскую теорию диктатуры пролетариата, расширяя несколько представления о демократическом лагере. Тем не менее, они сходились в каких-то вещах. И этой неприязни не было бы, если бы несколько по-иному оценивал Мартов возможность самого террора. Они допускали возможность насилия, допускали возможность террора, но они критиковали большевиков за массовость, за то, что достаточно безоглядно применяется машина террора, выступали против смертной казни. И в этом отношении Ленин, конечно, чувствовал себя неудобно, это ему принадлежит возрождение формулы: "Политику нельзя делать в белых перчатках. Приходите на наше место, и вы будете делать то же самое".
Михаил Соколов: То же самое, если можно, о партии социалистов-революционеров, опять же непримиримость по отношению к большевизму, в чем она была или не была, или была у разных эсеров разная?
Константин Морозов: Наверное, отчасти, что эсеры раскололись в 1917 году и та часть левых эсеров, которые создали отдельную партию левых социалистов-революционеров, они поддержали большевиков, участвовали в создании, вошли в первое правительство наркома, поддержали разгон Учредительного собрания. И для материнской, основной партии социалистов-революционеров они стали ренегатами. Характерно, что затем в тюрьмах, в ссылках руководство эсеров с Мариной Спиридоновой, с Майоровым и прочими видными левыми эсерами не здоровались, отношения не поддерживали, игнорировали их. Они им не могли простить вот этого предательства, несмотря на то, что позже в июле 1918 года та же Мария Спиридонова и часть других левых эсеров подняли восстание против большевиков и подвергались таким же гонениям.
С левыми эсерами отношения поддерживались так же, как с меньшевиками и с анархистами в ссылках, в тюрьмах.
Что касается остальной части материнской партии социалистов-революционеров, надо сказать, что неправильно их часто называют правыми эсерами по советской традиции, ни сами эсеры, ни в эмиграции их так никогда не называли. Характерно, что когда появилась статья Шаламова о процессе Синявского и Даниэля, когда она была опубликована за границей, один из эмигрантов, прочитав строку, что после знаменитого процесса правых эсеров это первый такой советский процесс, с которого люди уходят с гордо поднятой головой. Этот эмигрант сказал, что совершенно очевидно, что это писал человек из Советского Союза. Только советский человек может назвать эсеров правыми эсерами.
Так вот, партия эсеров заняла из социалистических партий самую непримиримую позицию противостояния, противоборства большевикам, хотя внутри нее шла постоянная борьба различных течений и фракций. Часть надеялась на то, что удастся взять власть мирным путем, и такие настроения держались до весны 18 года, а в мае 1918 года на 5 совете партии перешли к решению о начале вооруженной борьбы.
Затем после того, как Колчак смял правительство самарского КомУча, самарский КомУч был Красной армией побежден, снова происходили разного рода колебания. Но в целом, если сравнивать с меньшевиками, за исключением правых меньшевиков, у которых было резко отрицательное отношение к большевикам, то здесь в массе своей было отрицательное отношение, хотя оно у всех колебалось. Самое непримиримое было отношение у Николая Аксентьева, который говорил, что большевизм – это абсолютное метафизическое зло, потому что они не способны к демократической эволюции. И в этом смысле можно сотрудничать с Юденичем и Деникиным, потому что генералы под давлением внешних обстоятельств смогут признать Учредительное собрание и демократию, а большевики никогда. И в этом он оказался прав, хотя в партии с ним были многие не согласны.
Михаил Соколов: То, что происходило с меньшевиками и эсерами, в значительной степени зависело от хода гражданской войны, когда-то они пытались открыто поддержать большевиков, например, против Деникина, против Колчака. Тем не менее, в какой-то момент наступил период короткий легальности. Если посмотреть на этот период, Альберт Петрович, те же меньшевики, они при выборах в совете, при какой-то открытой политической конкуренции, насколько она могла быть при наличии ЧК, тем не менее, они были реальными конкурентами большевиков среди городского населения?
Альберт Ненароков: Вы знаете, я говорил о позиции руководства партийного. Позиция в самой партии действительно напоминала то, о чем сейчас только что говорил Константин. Правые меньшевики, часть их составляла внутрипартийную оппозицию, большая часть была непартийной оппозицией. Крупнейшие партийные организации в значительной части расходились с той позицией, которую занимало руководство партии.
Ведь это не просто отношение к революции, отношение к большевикам, за этим следовало принятие целого ряда очень важных проблем: что такое власть на местах? Каково отношение к только что в августе избранным местным органам власти на местах? А это было первое демократическое голосование, которое состоялось в России в 1917 году до выборов в Учредительное собрание. Это был вопрос отношения к самому Учредительному собранию. И вот общая позиция, попытка признать меньшевиков частью демократического лагеря, зовущего к социалистическим преобразованиям, пусть с ошибками, пусть преступлениями.
Михаил Соколов: Заблудшее дитя социализма.
Альберт Ненароков: Да, совершенно верно. Вот это на местах принималось зачастую как голая теория, потому что это расходилось. Поэтому местные организации вели себя свободнее в этом отношении, они очень часто конкретно выступали против, и они создавали реальную оппозицию и в советах. Вот это создание для себя тепличных условий привело к тому, что и левые эсеры, и меньшевики исключались из партии, и на время создавалась зона, свободная для однопартийного руководства. С возвращением потом блудных сыновей, с разрешением им снова работать.
Это положение заставляло их все время прогибаться, хотя появлялись прекрасные документы, в которых выступал Мартов против смертной казни. Но действительно они вынуждены были проводить мобилизацию в армию.
Правые не шли на компромиссы, и очень значительная часть их, которые собирали съезды, где большевики понимали, что они не получат прямой поддержки, их арестовывали, поначалу не сажали даже в лагеря, а значительную часть арестованных на Украине лидеров правого меньшевизма выслали в Грузию, где меньшевики были у власти.
Значительная часть в остальных районах арестовывалась, проводились показательные процессы, до эсеровского 1922 года был процесс над Киевским комитетом меньшевиков, был процесс над Ростовским, Донским комитетами меньшевиков. Их сажали в концлагерь с формулировкой "за контрреволюционную деятельность", до окончания гражданской войны изолировали таким образом. Поэтому они действительно выступали на местах, независимо от центральных деклараций.
Впрочем, я скажу, когда проходили открытые выборы в Советы, например Ленин проиграл Мартову в прямых выборах в Совет, причем получил позорно малое число голосов.
Михаил Соколов: Это в каком году?
Альберт Ненароков: Это в 1920 году.
Михаил Соколов: Я как раз хотел к этому перелому или переходу обратиться - переход к политике НЭПа, он показывает с одной стороны экономическую некую либерализацию, а с другой стороны ужесточение репрессий, как я понимаю, именно против социалистических партий. Как объяснить, кем, когда было принято это историческое решение?
Константин Морозов: К рубежу 1920-21 годов для большевиков стало понятно, что белое движение они победили, и белое движение надеждами масс и перспективами сколько-нибудь серьезной массовой поддержки не пользуются и пользоваться не будет. А соответственно, эсеровская партия и меньшевистская партия вдруг начали очень серьезно набирать в весе, в авторитете, в том числе и среди пролетариата, тех, кого соответственно большевики выдавали за класс, который поддерживает их.
Для них выяснилось, что может случиться так, и эсеры и меньшевики на это надеялись, что впереди может случиться новый февраль 1917 года, что новый виток революции, переход симпатий со стороны значительной части масс, дискредитация большевиков, а они уже были довольно сильно дискредитированы, и симпатии к ним угасли среди рабочих, не говоря о том, что рабочий класс был в значительной степени деклассирован.
Кронштадт, когда стало ясно, что даже в колыбели революции, кронштадтские матросы – это была та сила, которая поддерживала большевиков в конце 1917 года, когда показали события, что они не пользуются авторитетом даже в их среде. И особенно тамбовское восстание крестьянское, против крестьян были вынуждены применять боевые отравляющие вещества и авиацию, которые показали степень сплоченности и самоорганизации крестьянства, которое противостояло регулярным частям, то тут напугались довольно серьезно.
И поэтому в это время Ленин пишет о том, что меньшевиков и эсеров мы будем бережно держать в тюрьме. В это время даже после введения НЭПа было решено проводить экономическую либерализацию, но политически завинчивать гайки. И те надежды, которые были у части общества и в эмиграции о том, что за экономической либерализацией нэповской последует политическая, им не суждено было сбыться.
Собственно говоря, совершенно сознательно был раскручен процесс эсеров, проведен в 1922 году, что вызывало удивление современников. Потому что прошло пять шлет после захвата власти. Тот же Мартов писал, что это только большевики способны посадить на скамью подсудимых партию, которую они дважды свергли, сначала как членов Временного правительства, а затем как партию, которая победила в Учредительном собрании. Эсеры набрали вместе с национальными эсеровскими партиями 57% голосов, и фактически они получили вотум народного доверия на формирование правительства и проведение всех законов. По большому счету, свержение Учредительного собрания – это есть второе отстранение законной власти. Это было сделано сознательно, потому что было нужно не столько посадить людей, потому что они сидели в тюрьмах и на волю их выпускать не собирались, сколько для того, чтобы скомпрометировать.
Михаил Соколов: Террористы, боевики, покушение на Ленина, Володарского и все очень сомнительное, провокаторы, участвующие в процессе. Все напоминает процессы времен 37 года, как репетиция, за исключением поведения подсудимых.
Константин Морозов: Да, совершенно верно. Надо сказать, что в отличие от всех других процессов, эсеры не только не отрицали большую часть того, что им ставили в вину, они, соответственно, гордились и созданием самарского КомУч, который вел войну на фронтах и народная армия самарского КомУча противостояла Красной армии. Они гордились многими этапами своей борьбы и не скрывали этого.
Большевики нащупали две уязвимые точки, которые в пропаганде своей использовали – это как раз террористическая борьба группы Семенова, покушение на Ленина, которое руководство партии эсеров отвергало, и соответственно, их обвиняли так же в связях с Антантой. Надо сказать, что там много выдуманного и голословного, но в головах людей это осталось. С таким же успехом большевиков можно обвинять в измене России при заключении Брестского мира.
Михаил Соколов: Все искали вашингтонский обком, как сейчас бы выразились.
Константин Морозов: В общем, да. Но это небезобидно, с другой стороны. Потому что одного из членов эсеровского ЦК Лихача в 2001 году Генпрокуратура отказалась реабилитировать как члена архангельского правительства 1918 года, обвинив его в связях с "антантовскими оккупантами".
То есть закон о реабилитации 1991 года содержал статью, которая подразумевала, что она будет использоваться против коллаборационистов в годы Великой Отечественной войны, те, кто соответственно сотрудничал с гитлеровцами. А эту статью применили против члена ЦК 1918 года с формулировкой "антантовские оккупанты", что, конечно, смехотворно, потому что по действующим тогда соглашениям Англия продолжала оставаться союзницей России.
Михаил Соколов: Все-таки для человека, который наблюдал за политическим развитием России со стороны, не сильно погружаясь в историю, было бы очень странно видеть: эти весьма травоядные меньшевики, которые боролись за права рабочих, за свободные выборы в совете, никого свергать не собирались, в вооруженном сопротивлении большевизму не участвовали, я только помню Ивана Майского, который потом большевикам пришел. Он был министром в каком-то из самарских правительств, пожалуй, единственное известное исключение. И тем не менее, они оказываются в Соловках и в тех лагерях, что и эсеры, которые боролись с оружием в руках. Это потому, что и те, и другие социалисты?
Альберт Ненароков: Не совсем так, потому что там оказывались люди, которые выступали за организацию рабочего движения. Потому что уже на новых совершенно принципах за самостоятельность профсоюзного движения, потому что у истоков профсоюзов стояли как раз российские социал-демократы. Шварц даже за границей писал аналитические обзоры, посвященные деятельности российских профсоюзов. Это действительно большая серьезная работа.
Не говоря о движении уполномоченных, собрании уполномоченных, которое было весной 1918 года, и это была большая сила, объединяющая рабочий класс, просвещающая, главное, рабочий класс.
Вместе с тем была непримиримая группа людей, которая изначально однозначно оценивала то, что произошло в октябре 1917, и не принимала возможности проведения социалистических преобразований.
Михаил Соколов: Асельрод, Потресов?
Альберт Ненароков: Это Аксельрод, Потресов, большая группа людей, о которых, к сожалению, мало кто знает. Это Церетели. Потому что сами социал-демократы, как проигравшие, пробовали по-другому совершенно картину внутрипартийную рисовать, и Церетели выталкивали все время на обочину как лидера грузинской социал-демократии, которые объединились в 1918 году, а до этого они были составной частью российской социал-демократии, причем одним из довольно сильных ее отрядов.
Михаил Соколов: То есть это была попытка оттеснить политических конкурентов не просто на обочину, а в никуда?
Альберт Ненароков: Когда люди начинают давать аналитическую картину, когда вы говорили о НЭПе, у Череванина была действительно очень точно расписанная программа на преобразования. Он говорил о том, что государство должно проанализировать, что в экономике оно способно поднять само, что должно будет отдавать в концессию, что можно на время отдать в частную собственность, какие образования будут за какое-то время проведены. Вот таких прогностических расчетов у большевиков не было никогда, ни по одному решению, которое они тогда принимали, никаких прогностических представлений о том, чем это кончится, не было. И поэтому, естественно, их раздражало это умничанье. Недаром пароход, на котором высылали за границу, назвали "философским пароходом", и недаром этой высылке предшествовала прежде всего высылка членов ЦК меньшевистской партии.
Михаил Соколов: Я хотел бы к Константину Морозову обратиться. Мы подошли к периоду НЭПа. Если посмотреть 20-е годы до начала великого перелома, получается, что эсеры и меньшевики провели большую часть этого периода в ссылках и лагерях и какое-то небольшое, но подполье сохранялось.
Константин Морозов: Да, конечно. Власть, конечно, пыталась изолировать эсеров и меньшевиков и развернула настоящую охоту на них. Это неслучайно, в предыдущем вопросе, когда вы спрашивали о политической конкуренции, опасались ли они - это очень важно. Опасались по большому счету не столько террора, потому что с террором понимали, как бороться.
Михаил Соколов: Брать заложников.
Константин Морозов: В том числе и брать заложников. Потому что именно это и ответили в 1921 году эсерам, когда члены эсеровского ЦК и Центрального организационного бюро эсеров, узнав о расстреле тамбовских эсеров, арестованных членов тамбовского комитета летом 1921 года ревтрибуналом одной из армий после подавления восстания тамбовских крестьян, они прямо сказали, что вы разворачиваете борьбу на физическое уничтожение членов нашей партии, мы оставляем за собой право развернуть подобную же террористическую деятельность.
В аналитической записке, которую писал Самсонов Дзержинскому, там прямо говорилось, что мы должны ответить эсерам, что мы немедленно уничтожим всю верхушку их партии, будем брать в заложники членов их партии. То есть большевики были готовы к тому, чтобы институт заложничества воскресить и по большому счету воскресили.
Опять же, можно вспомнить, что всех подсудимых на процессе 1922 года, которым вынесли смертный приговор, им отложили его исполнение и фактически превратили в заложников с формулировкой, что приговор будет приведен в исполнение, как только их товарищи на воле попытаются предпринять какие-либо действия против советской власти.
Но боялись не столько террора, сколько боялись влияния на рабочих и на крестьянство. От меньшевиков боялись влияния на рабочих, тем более, что меньшевики были традиционно сильны в рабочей среде, как, впрочем, и эсеры, у которых тоже были достаточно сильные позиции в рабочей среде. Но в крестьянстве эсеры традиционно имели лидирующие позиции, и большая часть крестьянских братств были эсеровскими в крестьянской среде. Опасность того, что эсеры сумеют перехватить инициативу и разрушить миф о том, что только большевики есть настоящие выразители чаяний рабочих и крестьян, и именно они ведут по истиной дороге к социализму и благоденствию, этот миф разрушался, разрушался достаточно стремительно.
Большевики, с одной стороны, пропагандой пытались нарастить влияние и вырастить новое поколение советских людей, а с другой стороны сажали и давили тех, кто собственно эту альтернативу представлял. Конечно, их загнали в подполье. Эсеровское подполье просуществовало, по свидетельству Абрама Гоца, до 1927 года, хотя Центральное организационное бюро, существовавшее в подполье, было арестовано в 1925 году.
Михаил Соколов: Я тоже видел документы: в Ленинграде было уничтожено одно из отделений Центрального бюро во главе с Колосовым, которому перебрасывали литературу через Финляндию где-то в течение года. Рубеж достаточно понятен, когда это произошло.
Константин Морозов: В 1927 году были уничтожены последние эсеровские организации, а после этого все, кто сколько-нибудь сочувствовал эсерам, оказались в политизоляторах – так стали называть тюрьмы для политзаключенных, в лагерях. Концлагерь – это официальное название, оно использовалось до конца 20 годов. Надо сказать, что концлагеря времен гражданской войны, они были более мягкими, чем содержание в тюрьмах. Позже эсеры сами отказались от нелегальных организаций, потому что терялась возможность работы на воле. Вот этот полок страха и репрессий, провокации пронизали всю среду.
Хотя должен сказать, что по воспоминаниям эсерки Евгении Олицкой, они с мужем в 1931 году покинули ссылку в Рязани, обосновались в Серпухове и создали подпольные организации в Москве, в Ленинграде, среди рабочих, среди студентов, издавали собственные листовки и собственные платформы. Они не назывались эсерами, они назывались социалистами, но возможность подпольной борьбы была. Другое дело, что в нее надежду эсеры, сидевшие в ссылках, потеряли. Хотя эти настроения во время коллективизации воскресли, и на это власти ответили новыми репрессиями, когда в 1930-31 году целый ряд ссылок разгромили.
Михаил Соколов: Я видел дела двух эмиссаров из-за границы Евы Бройдо и Михаила Броунштейн, которые попали в Советский Союз в 1927 и 1929 году. Оба они выходили на некую Тамару Кузнецову, ее гражданского мужа. И она была нелегальным резидентом РСДРП в Москве. Оба эмиссара были арестованы. Бройдо считала, что Кузнецова была такая приманка, агент ОГПУ. Хотя, надо сказать, что в ее деле нет никаких показаний, как раз она отказалась от показаний, была репрессирована. То есть непонятно, кто сдал это подполье, было ли оно под контролем ОГПУ или не было, но, тем не менее, оно существовало. Вы видели, насколько я понимаю, в американских архивах переписку Заграничной делегации с единомышленниками в советской России, что вы об этом думаете, об этом сопротивлении меньшевиков?
Альберт Ненароков: В отличие от того, что Константин говорил об эсерах, они приняли решение осознанное отказаться от выборов в советы официально и о переходе на нелегальное положение уже в 1921 году. И это решение было поддержано и заграничной делегацией.
Оно отражало как раз надежду на то, что, наоборот, неучастие в выборах дает им возможность большего простора для того, чтобы выступать в каких-то легальных организациях, куда они устраивались на работу, с одной стороны, пропагандируя, распространяя литературу, которая приходила, и с другой стороны организовывая массы для давления на большевиков, чтобы демократизировать режим.
Мне кажется, что изначально, вы говорите в провокации подозревались к которым они приезжали, но на самом деле их контролировали уже с момента переезда, потому что очень много людей внедрялось в заграничные организации. Недаром они старались никого в партию не принимать и новых членов достаточно жестко выбирали в состав самой заграничной делегации. Это обязательно должен быть паритет между организациями, уже существующими за рубежом, и бюро ЦК, которое работало в России.
Так получилось, что через год после того, как начало работать бюро, в марте совершенно случайно на квартире при обыске в корзине нашли весь архив ЦК. Там часть протоколов была зашифрована. Этот материал давал возможность представить себе, в каком направлении идет работа, что такое разъездные агенты, каковы каналы переброски. И поэтому они так легко брали людей, которые возвращались сюда для того, чтобы вести эту нелегальную работу. Бройдо почти тут же была арестована, а Броунштейн через месяц арестован после приезда.
Я бы хотел еще один момент подчеркнуть. В рядах большевиков были правые, в рядах большевиков были люди, которые были близки с частью меньшевиков, они были в товарищеских отношениях в предреволюционный период. И известны, например, отношения между Рожковым и Покровским в период перед самой революцией, когда Рожков пишет о том, что он очень жалеет, что они оказываются по разные стороны баррикад.
Михаил Соколов: Но политически они, наверное, надеялись на то, что правые смогут выиграть битву за власть у Сталина.
Альберт Ненароков: И не только. Там были разные надежды.
Михаил Соколов: Эсеры тоже, кстати говоря. Постоянно звучит, что если правые придут к власти, то они будут вынуждены легализовать социалистические партии, чтобы расширить свою базу.
Альберт Ненароков: Чтобы расширить базу, конечно. Это была надежда. Хотя, повторяю, и там, среди непартийных правых была группа, которая понимала, что это невозможно и что большевики на это никогда не пойдут.
Михаил Соколов: Даже правая часть диктатуры.
Альберт Ненароков: Да, даже правая часть диктатуры. Они говорили, что у них другой замес и поэтому они не смогут измениться для того, чтобы пойти на этот путь.
Михаил Соколов: Скажите, вот происходит все то, что произошло на рубеже 1930 годов - это сразу же нас коллективизация, индустриализация и плюс еще процессы против интеллигенции, процесс Промпартии, Шахтинский процесс, процесс так называемого Союзного бюро меньшевиков, все это сфальсифицировано. На что могли опять же рассчитывать оппозиционеры социалисты в этой ситуации, на ваш взгляд?
Альберт Ненароков: Те, кто продолжал старую линию на то, чтобы считать большевиков демократами и людьми, способными на какие-то демократические шаги, они были готовы вернуться в страну в качестве оппозиции. Дан предлагал обратиться с письмом сначала во ВЦИК, потом инициировано письмо на Съезд советов, который принимал новую конституцию, где они говорили о том, что они готовы вернуться и быть оппозицией, поскольку в нормальной стране должна существовать оппозиция.
Михаил Соколов: Жить по сталинской конституции.
Альберт Ненароков: Жить по сталинской конституции. И это было началом полного краха политического меньшевиков. Потому что и внутри заграничной делегации происходит раскол, внутри заграничной делегации начинается деление на правые, левые, на центр, начинаются свои внутренние союзы.
Федор Дан вообще отходит от политической деятельности, он выступает с особой группой, которая поддерживает Советский Союз после начала войны прямо и считает, как он заявил в начале 1940-х годов, настало время возвращаться домой.
Михаил Соколов: Константин, тут все время происходит парадоксальное нечто с оппозиционерами из числа эсеров и меньшевиков. С одной стороны, они против Сталина как демократы, с другой стороны они за социализм, и они все время ищут в сталинских "преобразованиях" нечто социалистическое, и многие даже находят. Такое впечатление, что их постоянно пугает то, что они, даже находясь в ссылках, я когда видел в документах, пересказанные агентурой разговоры и так далее, их все время пугает то, что они знают реальное настроение народа, что народ на самом деле внутренне настроен не просто антикоммунистически, но антисоциалистически. И если что-то изменится, то вот эту волну не удержать, она снесет и большевиков, и всех социалистов, которые захотят что-то такое социалистическое сохранить.
Константин Морозов: Собственно, мы это и увидели в конце 80-х годов. Волна в начале 1930 годов, на которую надеялись эсеры, волна недовольства, она не смогла подняться до того, чтобы стать чем-то реальным. Кстати говоря, одна из причин этого - тот террор, который был развязан против нации, государственный террор, эти репрессии сталинские – это было вовсе неслучайным явлением.
И цель Сталина вовсе не только чистка своего ближайшего окружения, партийного окружения, хотя и, соответственно, запугивание партийной верхушки, партийной бюрократии в его цели тоже входило. Это был удар в том числе и по площадям, запугивание самых широких масс, чтобы сбить накал раздражения, ненависти, неприятия, разочарования.
И эти настроения неприятия, они уже даже не то, что в 30 годы, в том же 1918 году, когда Фани Каплан на допросе объясняла, почему она стреляла в Ленина, она сказала, что этот человек отсрочил наступление социализма на сотни лет вперед. То есть уже для 1918 года было понятно, какое разрушительное значение имеет большевистский эксперимент и те методы, которые они применяют в ходе его.
Конечно, в тех же листовках Олицкой и ее мужа Федосеева 1932 года явно звучит мотив, что возможен приход более правых сил, возможен приход монархически, черносотенно настроенных людей и, соответственно, вплоть до реставрации монархии - этого всерьез опасались.
Но с другой стороны, часть эсеров, конечно, заблуждалась по поводу коллективизации, как, скажем, Минор, который считал, что большевики воплощают идеи коллективизации сельского хозяйства, близкие к эсерам. Но большая часть эсеров крайне негативно оценила коллективизацию. И если говорить о таких эсерах, как Чернов, один из теоретиков эсеровской партии, или Авсентьев, Вишняк, Брешко-Брешковская, Руднев, в массе своей они крайне негативно оценивали большевиков и их преобразования. В отличие от Федора Дана, который считал все-таки каким-никаким, но социализмом, и Сталина каким-никаким, но социалистом, эсеры называли его прямо изменником социализма, палачом социализма, и в этом смысле особых заблуждений у них не было.
Михаил Соколов: Сейчас мы подходим к датам 1936-38 годов, можно ли сейчас понять, как, каким образом и почему было принято решение о физическом уничтожении практически всех ссыльных, находившихся в тюрьмах меньшевиков и эсеров, беспартийных социалистов разнообразных, всех, кто имел какое-то касательство к политической деятельности в дореволюционной и послереволюционной России?
Альберт Ненароков: Вы знаете, мне вообще очень трудно говорить о меньшевиках. Объясню – почему. Потому что называть фамилии и говорить об их взглядах – это практически надо начинать с нуля. Потому что эти фамилии неизвестны.
Михаил Соколов: Пусть читают ваши книги.
Альберт Ненароков: Я не к этому призываю. Для того, чтобы это изменилось, книг мало - это надо, чтобы изменились подходы в изучении самой истории прошлого. Потому что если мы не поймем, что разгон Учредительного собрания - это был переход к той точке невозврата, которая уже делала невозможным никакие надежды на демократизацию, то будет непонятно, почему социалистические партии переходят потом на нелегальное положение.
Михаил Соколов: А потом их все расстреливают.
Альберт Ненароков: И почему их всех расстреливают. Одно за другое цепляется. А для этого нужно объяснять, кто противился, кто выступал. И здесь надо понять, что они давали единственное верное определение тому, что защита классовых интересов в руках большевиков превратилась в борьбу инстинктов классовых. И вот эта борьба инстинктов, она не могла не закончиться тем ратным противостоянием на полях гражданской войны, которая была. И победы в ней, вопреки тому, что говорят, быть не могло, потому что проигрывало общество, что и получилось.
Ведь Потресов говорил еще в самом начале, что большей дискредитации социализма, социалистической идеи, чем все, что делалось после 1917 года, найти трудно. Так что, я повторяю, мне достаточно сложно. Мне кажется, надо сделать так, чтобы не расширяя, не забивая школьников лишними знаниями, но чтобы этот переход от защиты классовых интересов, от борьбы за защиту классовых интересов к торжеству инстинктов поняли от момента, когда два центра формирования власти пытались применить цензовую и нецензовую Россию, когда с одной стороны выступал комитет Государственной думы, а с другой стороны выступал исполком Советов во главе с меньшевиками и эсерами.
Михаил Соколов: Константин, вы как понимаете этот трагический финал - физическое уничтожение социалистов сталинским режимом?
Константин Морозов: Еще в 1924 году, когда подошел срок отпускать на свободу часть осужденных по процессу 1922 года, чекисты высокопоставленные написали аналитическую записку Дзержинскому, где дали характеристику всем осужденным по этому процессу. И характеристика была такая: такой-то, такой-то имеет опыт террористической борьбы, такой-то, такой-то очень популярен в рабочей среде, имеет опыт образования рабочих организаций, такой-то, соответственно, активный крестьянский работник, имеет связи с кооператорами и прочее.
То есть фактически резюме ГПУ было такое: ни в коем случае выпускать на свободу нельзя. И не случайно в 1925 году отправленных в ссылку Гоца и Тимофеева под надуманными предлогами просто арестовали и дали еще по два года.
Возник скандал, вмешались английские и французские социалисты, начались голодовки подсудимых, их снова выпустили, вернули в ссылку.
Идея прозрачна: власти СССР опасались того, что к 1930 годам эио лишь несколько сотен эсеров и меньшевиков, которые с одной стороны остались верны своим идеям, а с другой стороны имели огромный практический опыт, причем разноплановый. Часть из них была членами Временного правительства, часть - членами Архангельского правительства и Самарского правительства в 1918 году, часть из них имела опыт командования вооруженными формированиями, часть - пользовалась большой популярностью в рабочей среде: одни знали, как работать, поднимать рабочих, другие имели опыт пропаганды и влияния среди рабочих, среди кооперации.
То есть эти несколько сотен партийных функционеров всех уровней в момент дестабилизации режима, если бы она случилась в 1933-1934 году, они бы фактически повторили ситуацию февраля 1917 года, когда партии эсеров и меньшевиков возникли из небытия. Тогда в мгновенье ока старые кадры фактически создали бы партийные организации, воскресили партии.
Их уничтожали совершенно сознательно, потому что пусть всего лишь несколько сотен человек, но они действительно партию создали бы, потому что они были и носителями, и хранителями ее традиций. Их уничтожение было, конечно же, в "логике" Сталина и его репрессий оправданно.
Потому когда в конце 80-х годов с таким большим опозданием стали формироваться новые политические партии, они оказались такими беспомощными, потому что все, кто имел этот опыт, эти традиции, они оказались или вырезанными, или умерли в эмиграции. И это она из очень больших проблем наших современных партий, потому что они повисли в воздухе, потому что они оказались без корней, корни уничтожили.
И это уничтожение, физическое уничтожение социалистов, эсеров и меньшевиков было, конечно, спланированной акцией совершенно не случайной, а сознательной.