07 апреля 2015
Живее живущих
Евгений Киселёв
Под таким заголовком в киевского журнале «Новое время" вышла моя заметка, которую я написал в день похорон Бориса Немцова. Я не стал публиковать ее тогда ни в этом блоге, ни в Фейсбуке — решил, чуть поправив с учетом прошедшего времени, сделать это сегодня, на сороковой день его гибели, когда по русской традиции мы снова „пьем горькое вино на помин души“.
Борис был самым ярким, свободным, обаятельным, счастливым и легким человеком среди всех политических деятелей России за последнюю четверть века. “Моцарт от политики”, как замечательно точно назвал его поэт Лев Рубинштейн. Теперь это стало ясно всем. Хотя от очередного коллективного прозрения меня коробит.
За 40 дней после убийства о Борисе Немцове было сказано и написано так много и настолько искренне, что архитрудно что нибудь к этим словам добавить. Даже если ты знал его достаточно близко и давно.
С моей стороны было бы самонадеянным говорить, что мы были друзьями. Скорее, приятельствовали — от случая к случаю, с долгими, на многие месяцы, перерывами. И вообще, кому интересны подробности нашего с ним сугубо личного общения? Но дьявол, как говорится, порой кроется в деталях.
Почему то часто вспоминаю, как мы с Борисом в году, наверное, 1996-м играли в теннис во время очередного Всемирного экономического форума в Давосе. Одни в огромном, почему-то совершенно пустом спорткомплексе. Борис оказался классным теннисистом, но терпеливо возился на корте со мной, полным „чайником“.
Помню, как он вдруг буквально врывается к нам в Останкино, на еще то, прежнее, настоящее НТВ и взахлеб рассказывает, что придумал собрать миллион подписей — не просто закорючек, а все честь по чести — с номерами паспортов, адресами, именами, отчествами, фамилиями — за прекращение войны в Чечне и принести в Кремль, Ельцину.
В ту пору собрать миллион так скрупулезно оформленных подписей было делом небывалым — но ведь и собрал, и принес, и войну остановил, пусть и не он один.
Или — совсем другая картинка всплывает из памяти. Сидим, разговариваем, выпиваем, и вдруг Борис говорит: „Смотри, а вино-то классное!“ И показывает: по настоящему хорошее вино, стекая по стенкам бокала, оказывается, оставляет на его внутренней поверхности — если присмотреться — характерные тонкие дорожки. Я с тех пор всегда, когда пью вино, кручу бокал и смотрю, есть ли там эти самые дорожки.
Теперь все вспоминают, как Борис любил жизнь во всех ее проявлениях — причем в этом жизнелюбии был настолько органичен, обаятелен, даже трогателен, что никто по этому поводу даже за глаза не зубоскалил. Но почему-то мало кто вспоминает, что он был еще и по-настоящему отзывчивым человеком, многим людям, попадавшим в опасность, в беду, в нужду, помогал — совершенно искренне и бескорыстно.
А еще он был очень порядочный. Кто то скажет — чистоплюй. А по мне — так удивительно щепетильный человек.
Я всегда старался — за рамками профессионального общения — держать дистанцию с политиками и не заводить близких отношений. Немцов стал исключением — едва ли не единственный, с кем мы были на ты.
И знаете, что меня все эти годы приятно удивляло? Когда я звонил Немцову, он непременно отвечал на звонок. Или перезванивал, если не мог говорить. Редкая в наши дни привычка. Даже очень хорошие знакомые, коллеги — что тут, в Киеве, что там, в Москве,— сплошь и рядом не отвечают на звонки, переключают мобильные телефоны на помощников, секретарей, водителей, охранников. Борис всегда брал трубку сам. В нем был настоящий, природный демократизм, без всякой вельможной фанаберии. Он мог ездить на метро и ходить по городу пешком без охраны — как в последний роковой вечер.
Кто его убил?
В науке есть такой принцип — бритва Оккама. Назван он в честь средневекового английского философа Уильяма Оккама, который учил: “Не надо множить сущее без крайней на то необходимости”. Говоря современным языком, в поисках объяснения того или иного события или явления не стоит городить огород из множества изощренных гипотез. Надо, наоборот, отсечь, как острой бритвой (отсюда — бритва Оккама), все маловероятные, неправдоподобные объяснения и считать наиболее вероятным при прочих равных условиях самое простое из них.
Так вот, есть набор неоспоримых фактов: один из признанных лидеров оппозиции, в прошлом — простите за пафос, но тут по другому не скажешь — один из создателей новой постсоветской российской государственности, убит в центре Москвы, буквально под стенами Кремля, накануне крупной акции оппозиционных сил. Нет, даже не убит — публично казнен. Как в далеком прошлом на площади казнили врагов государства — и не важно, кто нажал на курок, кто вел машину, на которой скрылся киллер, и тому подобное.
Теперь бритвой Оккама отсекаем налипшую вокруг этого главного, непреложного факта шелуху из всевозможных утечек, замысловатых конспирологических версий, слухов и грязных сплетен, распускавшихся желтой прессой, и видим простое суть — за убийством Немцова стоят его политические противники.
А главный политический противник Немцова — нынешний правящий в России режим и лично президент Путин.
Конечно, прямой команды устранить Немцова физически он наверняка не давал — в отличие от Сталина в случае с Троцким или, например, Михоэлсом (перечитайте воспоминания дочери генералиссимуса Светланы Аллилуевой о том, как она нечаянно подслушала телефонный разговор отца: “Пусть это выглядит как автокатастрофа”, а через несколько минут Сталин сообщил ей, будто невзначай, что знаменитый актер и режиссер Михоэлс погиб в автомобильной аварии).
После гибели Немцова все дружно вспоминали, как Бенито Муссолини в Италии тоже не давал приказа убивать депутата-оппозиционера Джакомо Маттеотти, а когда его все таки убили, наоборот, устроил всем разнос. Но с убийства Маттеотти началось окончательное сползание Италии в фашизм.
А в России именно Путин первым заговорил о “национал-предателях”, “пятой колонне”. Именно Путин дал в свое время сигнал травить Немцова, когда вдруг заговорил о его якобы причастности к коррупции в 1990-е.
Это Путин первый утверждал публично, будто его оппоненты готовы принести кого то из собственных рядов в “сакральную жертву”, тем самым, по сути, дав индульгенцию любому отморозку, который захочет “замочить” какого нибудь оппозиционера и затем переложить вину на его товарищей.
Наконец, Путин несет личную ответственность за создание в России — прежде всего силами государственных и полугосударственных телеканалов — атмосферы морального террора против оппозиции. Которая рано или поздно должна была обернуться террором физическим.
А раз уж я вспомнил историю с убийством Троцкого, замечу — это зубодробительный аргумент в ответ на доводы тех, кто утверждает, что власти совершенно невыгодно было физически устранять маргинального, растерявшего все прежнее влияние оппозиционного политика.
Уж каким был маргинальным Лев Давидович в далеком 1940 году! И на что он мог влиять в СССР из далекой Мексики?! Ан нет, послал к нему Коба за тридевять земель киллера с ледорубом, и не без оснований. Во-первых, отомстить должен был “по понятиям”. Во-вторых, понимал, что, каким бы маргинальным политиком ни был Троцкий в СССР, голос его очень громко звучал на Западе, его антисталинские статьи печатали крупнейшие американские и европейские газеты, у него были огромные связи по всему миру.
Спустя 75 лет история убийства Немцова выглядит очень похоже.
А еще я вспоминаю Александра Галича и его „Петербургский романс“. Написал он его провидчески в душное, вроде нынешнего, время в 1968 году, когда советские танки вошли в Прагу. Накануне того дня, как семеро смельчаков вышли на Красную площадь с плакатами, осуждающими вторжение в Чехословакию — на первую в новейшей советской истории политическую демонстрацию протеста в центре Москвы.
Герой этой песни — стареющий вояка-царедворец, у которого „болят к непогоде раны, уныло проходят годы“... В молодости он был не чужд революционной фронды, белыми петербургскими ночами пил вино, как воду, под пламенные тирады юных вольнодумцев, проклинавших тиранов и славивших зарю свободы. Но в тот главный день, когда в Петербурге — от Синода к Сенату — выстроились на рассвете полки, он не вышел на площадь вместе с ними.
И в то роковое утро —
Отнюдь не угрозой чести! —
Казалось куда как мудро
Себя объявить в отъезде.
И вот, спустя уныло прошедшие годы, он всё никак не может понять и смириться с тем, отчего же все его победы в битвах, все его заслуги перед царем и отечеством оказались ничем — по сравнению с тем, как вошли в историю безумные, безусые мальчишки, прапоры и корнеты, посмевшие выйти на площадь?!
Зачем же потом случилось,
Что меркнет копейкой ржавой
Всей славы моей лучинность
Пред солнечной ихней славой?!
Сегодня в России есть множество людей, которые в одно время с Борисом Немцовым „славили зарю свободы“, начинали делать реформы, а потом ссучились, скурвились, променяли юношеские идеалы на теплое местечко в тиши кремлевских кабинетов, госдачу и машину с мигалкой, распилы, откаты, инсайдерские сделки, ордена и фотографии на память с президентом и патриархом.
Они пережили Немцова. Но он, посмевший в назначенный час выйти на площадь, всегда останется живым, а эти — давно уже мертвые. Хотя, быть может, они доживут до глубокой старости, получат еще ордена и регалии и даже положенные по табелю о рангах похороны по высшему разряду — с воинским салютом, за казенный счет.
Но их никогда не будет провожать в последний путь такое же людское море, которое плыло за гробом Бориса, никогда не принесут столько уветов, как сегодня, когда ими просто устлан Немцов мост.
Борису Немцову будет солнечная слава на все времена.
А этих живых мертвецов в лучшем случае забудут, как забыли их некогда всемогущих предшественников. Приличные люди уже обходят их стороной, руки не подают. Они об этом знают и от этого, уверен, не спят ночами, скрипят зубами, мучаются. Так им и надо. Кровь Бориса на их совести. Нет им прощения.
P.S. Из своего киевского далека не заметил, разошлось ли в Москве самое последнее в жизни интервью Бориса, которое он дал в тот самый роковой вечер, уже после выступления на „Эхе“, наверное, возможно, уже сидя в кафе в ГУМе — московское время было ближе к 22:00. С ним говорили мои киевские коллеги с Радио Вести, Юлия Литвиненко и Валерий Калныш. Вот тут эта ЗАПИСЬ.
