Новое время
Григорий Ревзин
Оригинал - Inliberty.ru
В классическом искусстве тема, которая называется vanitas, размышление о тщете всего сущего, передается через рассматривание черепа, карнавальных масок или руин — это помогает сжиться с мыслью о смерти. Для времен постклассических ту же функцию выполняет чтение старых газет. Я несколько механически просматривал наши газеты за июль 1914 года — искал, как мы отозвались на убийство Жана Жореса. Это был такой большой французский политик, пацифист, его застрелили в кафе, через неделю началась Первая мировая. Ничего эта аналогия не проясняет — просто убили и все, убийцу оправдали как укрепляющего национальный дух, через 20 лет его расстреляли испанские республиканцы за шпионаж в пользу франкистов. Я читал статьи рядом, наткнулся на репортаж с дебатов по поводу устройства Всемирной выставки в Москве. Там, знаете, так все выступают за, против, умно, много аргументов, сельскохозяйственный отдел, технический — интересно все было придумано. И даже в связи с войной рассуждают, что вот как раз в 1917 году она закончится и будет очень правильно устроить выставку — надо же и на других посмотреть, и себя показать, как оно все будет, после войны-то. Это немного напоминает курицу, которая бегает уже после того, как ей отрубили голову, только тут наоборот — голова думает уже после того, как ее отрубили. Война уже вот она, а еще не о ней думается.
Трудно сильнее убедиться в тщете мысли вообще, чем следя за ее движением в уже отрубленной голове.
Нет, вообще-то у Бориса Немцова смерть красивая. Идешь молодой, сильный, по открыточному пейзажу — мост, река, Кремль, Красная площадь, собор, рядом с тобой невероятная красавица — и это последнее, что было. Не как Сталин — лежать на полу с инсультом в собственной моче и блевотине, полсуток ожидая, пока челядь решится войти и переложить на диван, чтобы уж там доподохнуть. У него же могла быть и такая судьба — мог стать преемником — но другому, видать, уготовано. А ему... Помните, как у Пушкина в самом начале драмы появляется Моцарт и говорит Сальери:
Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного помоложе;
Влюбленного — не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом — хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Внезапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же.
И Сальери слушает, и произносит: «Ты Моцарт бог, и сам того не знаешь».
Невольно позавидуешь.
Но тот, который его убил… Что очевидно всем — это такой парень с фантазией, со вкусом к аффектации. Ведь Немцова как ни убьешь — все равно будет заметно, чего, кажется, куражиться. Но нет, он — на виду у Кремля, рядом с ментами, на глазах у ФСО, на глазах у наружки, что за Немцовым ходит, под камерами. Так придумал, чтобы шикарно грохнули и на белой тачке уехали. Ровно «Сибирского цирюльника» снимают — и со всеми службами согласовано, все печати-подписи получены, и кому положено, лично наложил резолюцию: в день вежливых зеленых людей, в 23-15, ментам не двигаться, белые иномарки по Ильинке-Варварке не досматривать, ФСО в камеры не смотреть, наружке отстать, любоваться кремлевскими звездами, ответственность по координации возложить на... Так, чтобы самому последнему дураку было понятно — не кустари работают, не частники. Нечто вроде полония для Литвиненко, только в эпоху, когда главным атрибутом государственности оказался не ядерный потенциал, а «Первый канал».
Александр Морозов заметил, что это убийство выгодно всем — и Путину, и Порошенко, и Госдепу, и ДНР, и белоленточникам, и антимайданцам, и ястребам, и голубям — вообще всем — для каждого оно является демонстрацией его силы. Силы убивать, как хотим, или силы собирать всех, кто не хочет так жить, — не важно — важно, что силы. Правильно заметил, и рассуждения «кому выгодно» поэтому не имеют в данном случае смысла. Всем выгодно. Но тогда это игра на резкое обострение, так, чтобы каждый дошел до остервенения. Что-то вроде снайпера на Майдане, который то по ментам пальнет, то по оранжистам, чтобы уже проснулись что ли, а то какие-то вялые.
Это интересно, потому что вроде и так остренько. Боинг, обвал рубля, мусорный рейтинг, санкции, страна-изгой, убитых уже полсотни тысяч — столько, сколько вышло на траурный марш. Вроде не требуется обострять-то. Но тот парень, который все это ставил, — он так не думает. Наоборот, по его мерке что-то все шипит, дымит, а не разгорается. Надо бы керосинчику плеснуть. И плеснул.
Знаете, весь этот год было ощущение, что можно как-то вернуться. Нет, ну а чего — прекратить бессмысленную бойню на Украине, где нам же ничего не надо, договориться как-то с Западом, глядишь, экономика стала бы выправляться, Крым… ну подвесить как-то вопрос, мало ли, вон Северный Кипр там или какое Макао, нет, сложно конечно, но в принципе же можно. Самые умные, гуманисты, экономисты, политологи — они весь год, само собой, разоблачали, негодовали, требовали, но все немного с привкусом совета. Мол, остановись, одумайся, это почти невозможно, но я сейчас расскажу тебе, как. За всем, что произошло в этом проклятом году, еще маячила волшебная даль восстановления нормального состояния.
А убийство — это такая вещь, что все, назад нельзя. Был человек, и он — все, он больше не придет на «Эхо», не поедет в Африку, не позовет на митинг, не встретится в гостях у общих знакомых. Он больше не улыбнется. Он никогда не перейдет этот распроклятый мост.
Что впереди, более или менее понятно.
Знаете, вот вчера на траурном шествии много было людей, и лица хорошие, умные — но там не было ярости.
В Париже на марше по Сharlie Hebdo ярость была, а тут опустошенность. Леонид Парфенов точно вспомнил Вертинского: «…и пошли по домам — под шумок толковать,что пора положить бы уж конец безобразью, что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать». У нас есть тысяч сто, наверное, очень современных, очень знающих людей, которые хорошо понимают, как должно быть правильно, но они вовсе лишены веры, что что-нибудь можно сделать. У нас есть тысяч десять людей с большими состояниями, они каждый день теряют по сотне тысяч долларов, они умеют делать большие вещи — но они ничего не делают. Никто из них не пришел вчера на марш. Они могут говорить друг другу, что вот это же просто маньяк с бритвой у горла и вся страна у него в заложниках, но никто даже не начинает обдумывать, как ее спасать. У них паралич воли от страха за деньги.
А вот этот парень, который убил Немцова, он же не просто так, уныло ликвидировал. Нет, он же креативит, ставит шоу. Его же прет, у него фарт, фантазия, будущее его пьянит и манит.
Это случайность, что в 1917 году победил именно Ленин. Могли победить левые эсеры, могли анархисты — не важно. Важно, что консолидация общества произошла в той точке, на том уровне ценностей, где пьяная матросня смыкается с городским люмпеном. И сейчас не важно, как именно будут называться те силы, которые придут — тот вариант национализма, этот, гэбуха, «хирурги», добровольцы, вежливые люди — все это одно и то же. Так ли, эдак — это консолидация маньяков с бритвами.
И не вокруг Путина, Путина самого эта воронка поглотит. Ему предъявлен ультиматум. Сказать, что государство здесь не причем, после того, как это было сделано, — это все равно, как рассказывать, что Литвиненко сам вырастил полоний в пробирке. Нет, либо ты с нами грохнул Немцова и нас прикроешь, либо будешь бороться со стулом, на котором сидишь, и тогда тебе место на свалке. А если прикроешь, то потом место тоже на свалке, потому как зачем ты нам нужен, если уже прикрыл. Не знаю, почувствовал ли он смертельный укол, или нет, не представляю, как из этого можно выбраться, да и не интересно.
В 2012 году Борис Акунин написал, что исторически Путин обречен. Ну исторически-то да, но история — штука долгая. Исторически и этот парень, который убил Немцова, обречен, у них ничего не выйдет, они оставят разоренную страну, хаос, из которого придется заново выбираться. Но это исторически, а в реальном времени мы погружаемся в него, и не видно ни одной силы, которая могла бы этому противодействовать. Только ребята, которые подливают керосину в огонь. Все, нормальный мир уже кончился. Мы по инерции проживаем отрезок перед началом другого времени.
И это интересно, потому что не понятно как — я, ты, мы — его проживем.
Это как оказаться перед Большим террором, перед блокадой, в Париже накануне оккупации — не знаешь, что из тебя родится.
Может, людоедом станешь, палачом, может шлепнут, может выживешь и будешь думать, зачем? И это сейчас представляешь, зачем, а там, после, будет уже совсем по-другому.
Впрочем, это все мысли в уже отрубленной голове. Их будет странно перечитывать потом, когда все это — стрельба на улицах Москвы, горящие здания, конец Путина, новые отморозки в Кремле — уже случится. Все такого рода тексты пишутся, чтобы заговорить реальность, чтобы этого не было, но как этого избежать, уже не понятно. А когда все случится, заговоры против покажутся смешными. Покажется странным, как много было еще старых мыслей, инерции, да и вообще не поверится, что все началось с расстрела Немцова.
А началось.